Наступил мягкий солнечный день, полный ароматных испарений осени. «Наварт не может пожаловаться на погоду», — подумал Герсен. Он тщательно проверил состояние своей одежды. Облегающий костюм арлекина не позволял взять с собой все, что он обычно носил, но Герсен попытался сделать все возможное в этой ситуации. В его ремень было вложено тонкое острое стеклянное лезвие, рукояткой которому служила пряжка ремня. Под мышкой, слева, висел лучемет; во внутреннем кармане правого рукава он спрятал яд. Убедившись в том, что все было на месте, Герсен завернулся в плащ и проследовал в поселок — скопление древних сооружений из чугуна и плавленого камня на берегу небольшого озера. Это местечко отличалось буколическим, почти средневековым очарованием; гостинице — пожалуй, новейшему зданию в поселке — было уже как минимум четыреста лет. Как только Герсен приблизился ко входу, навстречу шагнул молодой человек в серой куртке и черных брюках: «Вы приглашены на вечерний банкет, сударь?»

Герсен кивнул, и его провели к берегу озера, где ждала лодка с балдахином. «Будьте добры, наденьте маску», — сказал юноша в униформе. Герсен надел маску, спустился в лодку, и его отвезли на противоположный берег.

Судя по всему, он прибыл в числе последних. Вокруг подковообразного буфета собрались не меньше двух десятков гостей — все они явно чувствовали себя не очень удобно в маскарадных костюмах. Один из них — судя по телодвижениям, это мог быть только Наварт — подошел к нему и снял с него плащ: «Пока мы ждем, попробуйте это старое вино; у него мягкий и легкий вкус, вам понравится».

Герсен взял бокал с вином и отошел в сторону. Двадцать мужчин и женщин: кто из них — Виоль Фалюш? Если он был здесь, его невозможно было сразу отличить от других. Неподалеку, натянуто выпрямившись, стояла стройная молодая женщина, державшая бокал так, словно он был наполнен уксусом. «Наварт все-таки позволил Зан-Зу участвовать в банкете, — подумал Герсен. — Или, судя по ее настроению, заставил ее сюда придти». Герсен пересчитал присутствующих: десять мужчин, одиннадцать женщин. Если следовало ожидать прибытия представителей обоих полов в равном количестве, один мужчина все еще не явился. Герсен еще не кончил считать, как к берегу тихонько подплыл ялик под белым балдахином, и на берег сошел недостающий гость. Высокий и гибкий, он двигался с ленивой легкостью, сочетавшейся с напряженной бдительностью. Герсен внимательно рассмотрел его. Возможно, это не был Виоль Фалюш, но его следовало рассматривать как самого вероятного кандидата. Новоприбывший медленно приблизился к группе гостей. Наварт поспешил ему навстречу с почти подобострастным поклоном и подхватил плащ, брошенный этим человеком. Когда он повесил плащ на крючок находившейся неподалеку стойки и вложил бокал с вином в руку последнего гостя, к Наварту вернулось радостное возбуждение. Размахивая руками, он принялся расхаживать взад и вперед длинными пружинистыми шагами: «Друзья и гости! Теперь все прибыли — избранная группа нимф и полубогов, поэтов и философов. Обратите внимание на то, как мы выстроились на лугу, оранжево-красные и красно-черные арлекины, бессознательно приготовившись к паване! Все мы, одновременно — исполнители, участники и зрители. Рамки, заключающие спонтанность — лейтмотив, если можно так выразиться — согласуется с моим первоначальным замыслом; его дальнейшие вариации и тонкости, контрапункты и развитие зависят от каждого из нас и проистекают из общего взаимодействия. Мы должны вести себя с раскрепощенным изяществом, с осторожным безрассудством, постоянно следя за соблюдением гармонии — ни один персонаж не должен вносить фальшивую ноту в аккорд!» Наварт величественно поднял бокал так, чтобы его озарили лучи солнца, залпом осушил его и мелодраматически протянул руку, указывая вглубь подступавшей к лугу рощи: «Следуйте за мной!»

В полусотне метров участников банкета ожидал просторный шарабан под желтым балдахином с кисточками, с боковыми панелями, расписанными красной, оранжевой и зеленой эмалью. Внутри, вдоль бортов, были установлены скамьи с ярко-оранжевыми плюшевыми подушками. В центре шарабана мраморные статуи преклонивших колени сатиров поддерживали мраморную плиту, уставленную дюжинами бутылей всевозможных размеров, форм и цветов — каждая содержала, однако, все то же мягкое вино.

Гости взобрались на платформу, и шарабан поплыл над землей, бесшумно и легко, на репульсионных салазках.

Шарабан скользил по прекрасному парку; со всех сторон открывались великолепные виды. Мало-помалу сдержанность гостей улетучивалась; некоторые уже начали разговаривать и смеяться, хотя большинство все еще предпочитало пробовать вино и наслаждаться осенними пейзажами.

Герсен изучал каждого из мужчин по очереди. Тот, который прибыл последним, все еще представлялся самым подходящим исполнителем роли Виоля Фалюша; Герсен мысленно обозначил его «кандидатом № 1». Но как минимум четверо других, высоких, темноволосых и хорошо владеющих собой, годились в кандидаты №№ 2, 3, 4 и 5.

Шарабан остановился; участники банкета вышли на луг, усеянный лиловыми и белыми астрами. Наварт, передвигавшийся вприпрыжку, как козленок, провел гостей в рощу, под сень высоких деревьев. Было уже примерно три часа дня, косые солнечные лучи пробивались сквозь массу золотистых листьев, играя на огромном ковре расшитого золотом рыжеватого шелка, с каймой из серо-зеленых и синих узоров. За ковром возвышался шелковый павильон — шатер на спиральных белых шестах.

Вокруг ковра были расставлены двадцать два кресла со спинками, напоминавшими распущенные павлиньи хвосты. У каждого кресла стоял изящный табурет из черного дерева, в античном стиле, инкрустированный перламутром и киноварью; на каждом табурете стояла матово-красная чаша, наполненная кристаллизованными специями. Руководствуясь какими-то таинственными соображениями, Наварт отвел гостей к предназначенным для них креслам; Герсен оказался с той же стороны ковра, что и Зан-Зу, хотя их разделяли несколько человек. Все пятеро «кандидатов» расселись с противоположной стороны. Откуда-то донеслась музыка — или, точнее, почти музыка: последовательность томительных тихих аккордов, иногда едва уловимых, иногда настолько сложных, что их нельзя было назвать ни консонансами, ни диссонансами, но они никогда не разрешались и не составляли какую-либо привычную гармоническую последовательность, хотя внушали ощущение преследующей воображение приторной безмятежности.

Наварт занял свое кресло; все сидели молча. Из павильона вышли десять обнаженных девушек в золотистых тапочках, с желтыми розами за ушами. Они вынесли подносы с тяжелыми бокалами из зеленого стекла, содержавшими все то же изысканное вино.

Наварт не вставал; остальные следовали его примеру. На ковер опускались пронизанные солнцем желтые листья; воздух наполнял грудь ароматом осеннего тления. Герсен осторожно пригубил вино, но больше не пил — он не позволял себя убаюкать всеобщим умиротворением. Рядом находился Виоль Фалюш: ситуация, за которую он заплатил миллион СЕРСов. Лукавый Наварт не совсем выполнил свое обещание. Где была излучаемая Фалюшем «черная аура», упомянутая поэтом? Пожалуй, мрачным ореолом были окружены кандидаты №№ 1, 2 и 3, но Герсен не слишком доверял своим парапсихологическим способностям.

Чувствовалось напряжение ожидания. Наварт сгорбился в кресле, словно чем-то озадаченный или погруженный в сомнения. Обнаженные девушки, пестрящие солнечными зайчиками и тенями листвы, разливали вино, перемещаясь замедленно, словно под водой. Наварт поднял голову — так, будто услышал какой-то голос или далекий звук. Он заговорил — торжественно, нараспев — и блуждающие аккорды, казалось, подстраивались к ритму его слов, превращаясь в музыку: «Некоторые из нас познали эмоции во многих ипостасях. Но никто не может утверждать, что испытал все возможные эмоции, ибо их число бесконечно, и они мимолетны. Некоторые из нас еще не осознают свою способность ощущать такие эмоции — они их еще не коснулись, они ими еще не изучены — и даже еще не понимают свою неспособность. Посмотрите на меня! Я — Наварт, меня называют сумасшедшим поэтом! Но разве не каждый поэт безумен? Это неизбежно. Нервы поэта — проводники, передающие неудержимые спазмы энергии. Поэт боится — о, как он боится! Поэт чувствует течение времени — теплое, оно пульсирует у него в пальцах, словно он схватил обнаженную артерию. Малейший звук — далекий отголосок смеха, тихое журчание воды, порыв ветра — делает его больным, вызывает у него полуобморочное головокружение, потому что он знает, что на всем протяжении вечности этот смех, это журчание, этот порыв не повторятся. Такова оглушающая трагедия полета, в который пускаемся мы все! Хотел бы сумасшедший поэт, чтобы все было по-другому? Никогда не восхищаться? Никогда не отчаиваться? Никогда не прижиматься к пульсу жизни обнаженными нервами?» Наварт вскочил на ноги и сплясал нечто вроде джиги: «Все мы здесь — сумасшедшие поэты. Если вы хотите есть, вас ждут лучшие яства мира. Если хотите размышлять, оставайтесь в креслах и наблюдайте за падающими листьями. Заметьте, как лениво они падают: здесь само время замедлилось по нашей прихоти. Если вы хотите возвышенного волнения, это непревзойденное вино никогда не затуманивает ум, никогда не притупляет чувства. Если вы хотите упоенно изучать ближайшие, труднодоступные или манящие за туманным горизонтом эротические наслаждения — к вашим услугам беседки в окружающих ложбинах». Голос поэта понизился на октаву; аккорды стали протяжными, ритмичными, размеренными: «Нет света без тени, нет звука без тишины! Ликование граничит с болью. Я — сумасшедший поэт. Я — сама жизнь! А последствия жизни неизбежны. Поэтому смерть тоже пирует с нами. Но там, где жизнь громко провозглашает свои истины, смерть молчит. Взгляните, взгляните на эти маски!»